Револьвер был старым, и, как выяснилось позже, нерабочим. Царапина, протянувшаяся от дула к спусковому крючку, напоминала Анжольрасу путь, который ему самому пришлось проделать, чтобы оказаться здесь – в этом дне, в этом мгновении, в той секунде, когда «Кольт» дает предательскую осечку. Может, он выбрал эту рухлядь именно потому, что не хотел никого убивать. Может, в этот раз идеальному Аполлону просто не повезло.
Похожий щелчок издает «Полароид» Комбефера – вселенная замирает на его фотопленке, сраженная восторгом первооткрывателя, моим мнит себя новоявленный фотограф. Больше всего ему нравится снимать Анжольраса, особенно в те минуты, когда тот не видит – или хорошо делает вид, чтобы не вступать в утомительную перепалку в борьбе за право быть незапечатленным на мутные негативы Комбефера(когда Грантер слышит это, то едва заметно улыбается уголком губ).
***
В ночь перед восстанием они сидят за круглым столом; перед каждым стоит стакан с щербиной, содержимое разноцветно и терпко – от пятидесятилетнего Каберне Совиньон до зеленого мятного чая. По количеству жидкости в емкостях можно определять оратора; вода Анжольраса нетронута, он даже губы не смачивает. Не делает перерывы и переходы между яркими пассажами.
– … и тогда кольцо смыкается, Курф, ты слушаешь? Мы оказываемся здесь. – за изящными пальцами, блуждающими по макетам и чертежам, следит только одна пара глаз, но Анжольрас так взволнован, что не замечает невнимания остальной группы.
Он уже видит толстенный том Истории, в который Вечность вписывает его имя, все их имена, но его – золотыми буквами с вензелями. В его план не заложено возможное поражение, пути отступления не отмечены даже пунктирами, зато остальное – от начала восстания до торжества революции – он видит так ясно, что мог бы нарисовать это на холсте, если бы только умел.
Когда движение только формировалось, они все были ошалелые, возбужденные и чуточку лихие; рвались на баррикады по первому сигналу набатного колокола, разбрасывали на широких парижских бульварах провокационные листовки, стоически выдерживали допросы в отделениях и лиловые переливы на ребрах от полицейских дубинок. Все это как будто сцены из другой жизни. Потом они начали перегорать – кто-то ушел в головой в работу, в нормальную, спокойную жизнь, кто-то спутался с хорошенькой француженкой, кто-то проникся симпатией к либеральным идеям (и Анжольрас не знал, что из этого хуже). Но формально все они оставались Друзьями Азбуки – и, в первую очередь, его друзьями. Все они спорили до хрипоты и пота, заливавшего выглаженные воротнички белых рубашек. Все они верили в святость Анжольраса и звали его «вторым Неподкупным», как будто забыв про судьбу первого. Все они поставили свои подписи под Манифестом – драгоценным детищем Анжольраса, его старшим сыном, рожденным от Республики и крещенным Нацией.
Анжольрас не мог – не хотел – видеть то, как остальные медленно холодели, пока его жажда перемен распалялась; в некоторых вопросах он проявлял поразительную для столь собранного, внимательного к деталям человека младенческую беспомощность. Его внутренний огонь, на который непосвященному было больно смотреть (так ярки лучи веры) больше не передавался с лучиной от одного к другому. Все они уважали Анжо, но не верили в то, что когда-нибудь все утопические идеи, по-наивному прекрасные, как золотые кудри их вождя, будут воплощены в реальность. В какой-то степени это было даже кощунством, преступлением против природы – нарушать реальностью стройный ход анжольрасовых мечтаний о лучшем будущем. Но время текло, и кости слов, из которых было сложено его мировоззрение, постепенно обросли плотью действий. И никто из них не посмел ослушаться.
Неизменно против революции и всего, что с ней связано, голосовал только один человек.
Это презрение, за которым Анжольрас скрывал почти искреннее сочувствие к вечному выпивохе, пропитывало расстояние между ними во время разговоров. Потому Анжольрас предпочитал не бывать с Грантером наедине – тогда воздух становился таким густым и вязким, что вдыхать его приходилось с усилием. Нет, юный вождь революции не избегал меланхоличного пьяницу, просто в компании Анжольрасу не приходилось бороться с негодованием, которое сворачивалось внутри в тугой ком и неприятно кололо. Ему не нужно было начинать их диалог с будничных нотаций и притворяться, будто он совершенно не волнуется за Грантера. Каждым из друзей Анжольрас дорожил – вместе они составляли мозаику из цветных кусочков, только Анжо был чем-то вроде алмаза, а Грантер – из бутылочного стекла.
Анжольрас мало думал о самом Грантере – куда больше его волновало то, что тот может испортить дело революции. Он выстраивал карточный домик и теперь больше всего боялся случайного ветерка, который снесет его шестерки и семерки, разрушит конструкцию у самого основания.
Если Анжо и думал о предательстве, то Иудой в его неправильных, плохих фантазиях был только Грантер.
***
Взвести курок во второй раз он не успевает – его сбивает с ног человек в черной форме, тело оказывается парализованным профессиональной выучкой, а руки скованы за спиной в захвате. Странно, но Анжольрас не чувствует боли – глаза застит пелена и слово «ОБРЕЧЕННОСТЬ» бегущей алой строкой опоясывает лоб наподобие тернового венца. 
За секунду до потери сознания, на периферии зрения он видит мелово-бледное, перекошенное лицо Грантера и длинные узловатые пальцы, протянутые в приветственном жесте.
Или прощальном – в зависимости от коннотации.