[nick]анечка[/nick][status]оттенок серого[/status][icon]https://pp.userapi.com/c846121/v846121659/160da2/qv-2tiMO93M.jpg[/icon]

иногда ты берешь и залипаешь в прошлое
а иногда прошлое берет и залипает в тебя
у неё большие глаза, душа и зад, а икры тощие
без любви – это еще не значит, что совсем не любя
кровосток – вишенка

анечка от вредных привычек отказалась ещё в отрочестве, променяв сиюминутные слабости на обманчивую силу духа.
но теперь старые призраки вернулись, вечные страхи – холод, смерть, одиночество – ласково обнимают светло со спины, проводят широкими мазками прикосновений по сгорбленной спине и узким бёдрам, забираются внутрь через расширенные поры кожи. вместе со страхами возвращаются обсессии и навязчивые состояния.
анечка больше не грызёт ногти – это она переросла.
теперь она методично обкусывает кожу вокруг пальцев, превращая аккуратные ладошки в хуёво отредактированный реквизит фильма ужасов, мясо и запёкшаяся кровь.
аня занимается тем, что получается у неё лучше всего: она обманывает.
родителей – созванивается с каждым по отдельности в скайпе, имитирует улыбку, спрашивает «как дела?», сама вежливо уклоняясь от вопросов;
однокурсников – привычно отпускает саркастические шутки с последних парт на тех редких лекциях, которые она посещает, стреляет сижки на курилке и случайно пиздит чью-то зажигалку;
аню – блокирует ее вк и в телеге, отправляет в чс в твиттере, игнорирует звонки телефона – имитирует равнодушие и мелочную обиду;
себя – это оказывается легче всего.

у анечки в квартире пустота, а ещё дыра где-то там, между рёбрами; она ходит полупустая по питерским серым улицам смешиваясь с толпой, по щиколотку ступая в мыльные лужи и пачкая светлые бэлэнсы.
и ведь решила для себя: просто секс и приятное времяпровождение, ничего большего (в том, что она на это самое большее способна, анечка очень сильно сомневается), и почему тогда в уютную квартиру на N больше не тянет?
она по привычке утром варит кофе по-турецки на двоих, а потом упрямо пытается вместить всё в свою кружку – так и надо, она так и хотела, так и планировала – и вытирает кофейные разводы на столешнице.
по привычке берёт в пятерочке персиковый джем, который ненавидит, и смотрит, как в почти нетронутой банке зелёным пятном оживает плесень.
и ведь решила для себя: секс и приятное времяпровождение, но привыкла, притёрлась, подстроилась под чужую жизнь и теперь медленно и нехотя возвращается к жизни одинокой, никем больше не наполненной (гриша не в счёт), пытается забыть и абстрагироваться – где там.

анечке здесь ничего не принадлежит, она чужак, пришедший извне.
и пусть она жила в этой квартире несколько месяцев, наизусть выучив каждый изгиб стен и каждую дощечку старого скрипучего паркета, по ночам пробираясь на кухню за стаканом воды, она всё равно чужая, всегда будет.
квартира просто позволяла анечке в ней существовать, потому что рядом всегда была аня, всегда была полноправная её хозяйка. теперь ани нет.
жизни спокойной, в общем-то, тоже.

светло не спит в их кровати – даже пять раз смененные и выстиранные с лавандовым кондиционером простыни всё равно душат.
в первую ночь аня сворачивается клубочком в большом и широком кресле, её старом гигантском любимце, там она по вечерам сидела с ноутом на коленях или с книжкой, но для сна оно оказывается совершенно непригодным: затекает спина, затекают ноги, затекает шея; аня просыпается с мерзопакостным настроением и долго орёт на мявкающего гришу, попытавшегося запрыгнуть к ней на колени, а потом целый час извиняется, пряча лицо в мягкой рыжей шерсти.
во вторую ночь устраивается на полу – сдвигает в сторону пушистый ковер и укрывается колючим пледом, который в самом начале совместной жизни убрала на дальнюю полку шкафа (бля, он так колется, сил нет. ань, выкинь нахуй на помойку), а теперь это единственное, что в аниной квартире не напоминает, блять, аню – и почему же, кто может ответить, удивительный факт.
на третью ночь становится слишком жарко – анечка забирает плед и ложится прямо на балконе, а утром просыпается с саднящим горлом и слезящимися глазами и ещё пару дней пытается прийти в себя, чихает и кашляет, пугает гришу хриплым басовитым голосом, ходит по коридорам призраком, завёрнутым в тысячу одеял мягким островом, впервые за три года варит себе противный чай с имбирём.
она акулой кружит вокруг их кровати неделю, а потом узнаёт, что аня, вообще-то, живёт у насти.
из всех, блять, людей – у насти.
и охуенно живёт, видимо, раз дома до сих пор не появилась, а значит нахуй её, мисс секс-и-приятное-времяпровождение, пусть шароёбится где хочет, анечка будет спать в кровати.

она специально надевает своё самое любимое чёрное кружевное бельё с чокером, садится напротив зеркала в пол из икеи – её крохотный вклад в меблировку – и устраивает себе фотосет.
есть бельё – нет белья.
пальцы во рту, на сосках, внутри.
анечка хочет отправить эти фотографии ане, но в самый последний момент сдавленно матерится, переворачивает телефон экраном вниз и полубессознательно уползает спать, накрываясь двумя одеялами.
это первая ночь, когда ей ничего не снится – вообще ничего, как будто квартира наконец-то сжалилась над незадачливой мошенницей, сумевшей одурачить саму себя.

анечка смотрится в зеркало и видит кого-то. не аню.
и дело даже не в перемене во внешности (не похудела, не осунулась, разве что синяки под глазами чуть больше, обкусанные губы чуть краснее), а в перемене внутренней: было что-то и нет его, натянутая внутри струна, наконец, лопается и хлёстко пружинит по внутренним органам, рассекая их в кровь.
сначала анечка блюёт вчерашней доставкой.
потом берётся за кухонные ножницы.
чик – чик – чик. из-за тупизны лезвий приходится по три раза проходиться по одним и тем же прядям, анечка аккуратно отмеривает пальцами длину – измеряет по подбородку, пару раз неосторожно царапает его ножницами – и без сожалений режет.
сначала страшно, а потом почти даже весело.
чик – чик – чик. нахуй аню, нахуй настю, нахуй квартиру эту, пора съезжать куда-нибудь с гришенькой, хоть в общагу, хоть в притон, хоть к милому другу славику, жить на балконе в картонных коробках, питаться бичпаками и святым духом, захватить бы только свою старенькую потрёпанную жизнью укулеле и можно пиздовать на все четыре стороны.
– видеть тебя не хочу, съёбывай на все четыре стороны
прямо как аня.

подружки новый стиль хвалят, говорят, что ей всё это очень к лицу – к её чокерам и тяжёлым ботфортам, крупным тёмным родинкам, карим глазам.
глеб говорит, что она теперь «чистая л а л я» и анечку это так веселит, что она отправляет фразу в твиттер вместе со своим селфи, потом только понимая, что настоящий адресат никогда этой фотографии и подписи не увидит.
нахуй.
нахуй.
нахуй.
это её мантра, её молитва, её намаз.
с этой мыслью анечка просыпается и засыпает, с этой мыслью запихивает в себя еду, запихивает себя в одежду, с этой мыслью едет в универ или на левую вписку, с этой мыслью пытается целоваться со знакомым друга её друга (понимает, что не то и не так, она привыкла к хорошему и правильному, а тут ни того, ни другого), с этой мыслью выливает излишки кофе по-турецки в раковину.

ань, я под дверью сижу
холодает, бля
1 new message: photo
аня стоит перед самой дверью, сначала на носках раскачиваясь, а потом просто уткнувшись лбом в косяк. евстигнеева – где-то там, за дверью.
казалось бы – дверь открой, подтяни к себе за руки, носом уткнись в ключицы, извинись.
но нельзя – гордость
и глупость
анечка думает, что они обе идут рука об руку, сочетаясь в ней самым уродливым образом. извиняются только тогда, когда виноваты, а она виноватой себя не чувствует, разве что за незаконное проживание на чужой жилплощади, но и это через пять минут можно будет исправить – сумка? так она стоит в шкафу пока пустая, но анечка может вещи туда собрать за несколько секунд, взять гришу во вторую руку и съебаться.
а аня пусть стирает простыни – с лавандовым кондиционером, хотя хуй знает, может она его на самом деле ненавидит, но просто по большой и чистой любви позволяла светло заливать его в невероятных количествах в стиралку;
пусть выбрасывает плесневелый персиковый джем и покупает новый;
пусть выливает кофе и избавляется от остатков кошачьего корма.
ей нужно просто сказать, хуле она приходит вся такая «мнье ньюжно забьять своьи вьещьи», анечка вспыхивает как спичка, злость клокочет тёплым комом где-то там, в животе. злость – а может быть ревность и детская обида. за то, что ушла, за то, что послушалась, за то, что не вернулась и не толкнула к стене, не выебала всю анечкину дурь из головы.
как жаль, что люди не умеют читать мысли
нахуй.
дверной замок громко лязгает, дверь же открывается бесшумно.
– ненавижу голубей, они на всё срут.

[nick]анечка[/nick][status]оттенок серого[/status][icon]https://pp.userapi.com/c846121/v846121659/160da2/qv-2tiMO93M.jpg[/icon]
и знаешь, мне приснилось, как огни играют, разрывая дома
и знаешь, даже мило, что огни играют, разрывая дома
и зарево, и мы похоже проиграли, закрывай глаза
sirotkin – небо нами недовольно

у ани тысяча инстинктов просыпаются, которые раньше прорывались из неё ворчливыми отповедями, но евстигнеева на них никогда не обижалась, а значит можно было –
ворчать, брюзжать, жаловаться, ныть, ругаться.
за грязные чашки в мойке, за то, что «опять весь день ничего не ела, я тебе сейчас так ввалю, что ты у меня перейдёшь на шестиразовое питание», за руки не помытые, за кашель и чихание, потому что «принесла заразу в дом, люди – бацильные идиоты, мы с гришенькой сейчас тоже свалимся, а у меня зачётная неделя вообще-то».
анечка сама себя ими бесила, а аньке было норм. она каким-то образом умудрялась целовать светло в нос и идти мыть кружку, идти мыть руки, безропотно садилась за стол на кухне и кушала анечкой подогретую на старой чугунной сковородке еду. аня всё это терпела, ей как будто бы даже нравилось, а может анечка сама себе это придумала, очередной её маленький самообман.
сможет ли она теперь найти кого-нибудь, кто будет так же кротко и покорно выносить её ворчливый пиздёж?
наверное, не сможет.
наверное, её лимит добрых и нежных уже закончился, таких как аня на небе больше не выдают, остались только злые и неряшливые мужики размером со шкаф, которые перед сексом не моются, ну либо пассивные торчки, которые выносят из дома микроволновку и крадут деньги из заначки.

а аня выглядит ужасно, она иссохла и ещё больше побледнела, ну чисто тот самый пассивный торчок, и уже хочется по привычке начать на неё ворчать, параллельно ведя за собой сначала в ванную комнату, потом на кухню, потом в спальню. зудеть, мозги промывая, что нельзя так холодно одеваться – не лето, нельзя не кушать – вон, руки-спички (повторить свой любимый жест: поцеловать в самый центр ладони, там, где обычно размазанные чернила), нельзя уходить надолго – кровать совсем остыла, её нужно срочно отогревать стонами, вздохами, криками.
но этим пусть теперь занимается другой человек, не анечка.
анечка уже свое отзанималась, ком в горле стоит – ни туда, ни сюда, как бы только не сблевать ане прямо под ноги, некрасиво бы получилось.

а аня выглядит ужасно, аня одета в одежду чужой девочки и пахнет чужой девочкой, она больше не пахнет собой, не пахнет и анечкиными сладкими духами, въевшимися в абсолютно каждый предмет в этой квартире. и тем не менее, именно светло в этой квартире и ощущается инородно, хотя она и убиралась в ней последний месяц, бесцельно переставляла тяжёлые книжки на полках, чтобы себя хоть чем-то занять долгими вечерами – внушительная библиотека, собранная то ли аниным папой, то ли аниным дедушкой – покупала, блять, вкусно пахнущую туалетную бумагу; короче, делала всё от неё зависящее, чтобы квартира не казалась такой пустой и необжитой, потому что после того, как аня ушла (после того, как анечка ее выгнала, а аня послушалась, надо же, реально послушалась, чёрт бы её побрал) она именно такой и казалась.
анечка всё это хочет рассказать; залезть к ане на коленки, и чтобы вместо гришиной шерсти она запустила пальцы в короткие и ещё немножечко влажные после душа волосы, хочет рассказать, как без неё было страшно и одиноко – сама виновата, нечего было привыкать к чужому присутствию, но к хорошему вообще быстро привыкаешь – и как она чуть не застудила себе поясницу, потому что не могла спать одна в их кровати.
но ане это всё, наверное, уже не нужно – в её выцветших глазах анечка не может ничего прочитать, хотя раньше читала аньку как открытую книгу. а теперь не может, разучилась за месяц, видимо разучилась ещё даже раньше, раз и правда думала, что аня после ссоры вернётся, а не упиздует в свои сказочные ебеня.
к насте.
анечка как будто бродит по лестнице пенроуза, постоянно к одной и той же точке возвращаясь, круги наворачивая. поднимается вверх только для того, чтобы снова оказаться в самом низу, а дальше снова вверх и снова вниз – замкнутый круг, её личное чистилище.
она в этом кругу переживает абсолютно всё, что только можно, благо времени у неё хоть отбавляй.
от эгоистически-обидчивого: «и чем она лучше меня?» до самоуничижительных мыслей, плохих мыслей, солёных и неприятных, когда всё-таки находится ответ на это самое «чем».
потому что анечка скандальная, анечка доёбчивая и истеричная, анечка не умеет нормально сопереживать и любить она тоже не умеет, потому что в далёком детстве её родители как-то умудрились начисто проебать тот момент, когда этому учат.
эмоциональный урод, не развившаяся до стадии человека фарфоровая кукла. анечка не знает, что такое любовь – вечно слышит это от аньки и нестройного хора родителей, иногда слышит полушуточное от славки, хотя хуй его знает, конечно.
она слышала это достаточно количество раз, чтобы понять, что она совершенно и абсолютно не знает, как это испытывать. на что это похоже. как это опознать и вычленить. чем это отличается от простой привязанности, от дружбы, от дружбы-с-привилегиями, чем отличается от простого человеческого «ты вроде мне нравишься как человек и я не хочу въебать тебе каждые три минуты, так что всё ок, i guess».
этим, наверное, настя и лучше. (этим кто угодно лучше, кто не_анечка светло).
для открытой и солнечной аньки, которая как щенок доверчиво ластится к людям, которая уже через три месяца после того, как они съехались, прошептала своё «люблю тебя» вроде аниным родинкам на животе, а вроде бы и их обладательнице.
анечка решает: «так будет лучше».
решает за них двоих, потому что ей не впервой, она постоянно этим занимается – додумывает и решает, хоть какая-то иллюзия контроля над собственной жизнью.
светло молчит, брови домиком сводит. если скажет что-то, то сломается, на говно со слезами перемешанное изойдётся, на кислотные язвы.
но не выдерживает;
не сразу, первые две реплики тонут в высоких потолках анькиной квартиры, но на третью она сучится, чуть ли не зубы щеря в бесполезном и слабом оскале:
– что, у насти больше нравится?
и тут же замолкает испуганно, рот закрыв и шумно клацнув зубами. запускает руки в карманы домашней толстовки, царапает ногтями податливую плоть ладоней – и нахуя такая разговорчивая, нахуя такая доёбистая.
она знала – догадывалась – что этот момент когда-нибудь настанет. всё было слишком хорошо в те шесть? семь? месяцев, слишком спокойно, как море перед бурей. только вот в последние пару недель ощущалась собственная гнилость, комфортно смешивающаяся с анечкиным сладким запахом духов. как будто она аферист, как будто не на своём месте.
ей было так хорошо – жить тихо и спокойно, жить размеренно, заниматься сексом с одним и тем же человеком, с ним же проводить большую часть дня, воспитывать вместе гришеньку, ходить вместе за покупками и просить покатать в тележке на большой открытой парковке. не говорить о чувствах, в наличии которых анечка не была уверена, но ане словно и не надо было, аня терпеливо ждала, не торопила, не наседала.
а чувства – есть они или нет, светло не знает. с аней было комфортно и хорошо, без неё – одиноко и тоскливо, так, что выть хотелось, до крови себя царапать и на стены лезть. но что-то подсказывало, что этого недостаточно, это – не то, а как то выглядит хуй знает.

поэтому и на ревность анечка не имеет права.
и на аню.
и на квартиру эту (и правда, поживёт у славика, тот за домашнюю еду и уборку будет готов её там прописать).
и даже если (когда) будет неприятно – сама всё проебала.
– это неправильно, – говорит анечка, а сама решить не может, про что она говорит. неправильно ссориться? неправильно трахаться месяц с бывшей, а потом приезжать и типа «я за вещами ты мне нахуй не нужна»? или неправильно выгонять из собственной квартиры, пусть даже и надеясь, что в неё вернутся?
неправильно не любить?
всё вместе неправильно, всё сразу.
анечка разворачивается на пятках, сколько заноз уже было таким образом вогнано, и тяжело ступая идёт в спальню, к шкафу.
достаёт свою сумку.
привычным цоканьем подзывает гришу, зная, что ленивая жопа ещё добрых две минуты будет размышлять, надо ли ему отзываться (он отзовётся – всегда отзывается, вот бы люди были же такими же предсказуемыми, как и котики).
за это время она успеет собрать свои вещи, кинуть в сумку косметичку, зубную щётку и флакон с духами оставит в ванной – похуй, купит новые, главное – вещи и гришенька.
но это в будущем времени, будущее_несовершённое.
анечка достаёт свою сумку.
подзывает гришу.
и залипает. смотрит на пустое чёрное нутро, заставить себя туда что-то бросить не может. и где там хвалёная иллюзия контроля, сейчас бы она очень пригодилась.
вот только аня выглядит так ужасно.

[nick]анечка[/nick][status]оттенок серого[/status][icon]https://pp.userapi.com/c846121/v846121659/160da2/qv-2tiMO93M.jpg[/icon]
наш корабль — это титаник
и он тонет, и мы тонем там
noa – титаник
руки деревянные совершенно, анечке и анечкиной воле не подчиняются. мозг говорит: «доставай пижаму и клади в сумку», а как будто бы и ничего: светло смотрит на свои ладошки и неуверенно моргает, потому что так быть не должно, так нельзя, а как это исправить – хуй знает.
всё её тело как будто сопротивляется тому, чтобы она сейчас ушла. как будто тело, помнящее ещё анины руки и губы, решает поднять бунт, отказавшись выполнять простые приказы. даже тело бунтует – слышит чужие шаги, чувствует спиной тяжёлый анин взгляд, и как каждый раз бывает от аниного взгляда – уже абсолютно любого, жаркого и тёмного от желания или ласкового и нежного или вот как сейчас, неверяще-разочарованного – коленки превращаются в бесполезную кашицу.

– ты от меня ушла. я прогнала, а ты ушла.
впервые в аниной голове это не звучит обвинением, а скорее логичной закономерностью и холодной констатацией факта. она выгнала – рвала и метала, кричала, порывалась разбить всю их посуду, даже разбила, но свою – любимую керамическую чашку под «благородный фарфор», белую и очень приятную на ощупь, тактильная анечка её везде за собой таскала, везла её из самого, блять, хабаровска, бережно завернув в коричневую крафтовую бумагу. саданула о пол в самую последнюю секунду, чтобы аньке в спину летел звон разлетающихся осколков.
и плакала она, конечно, из-за кружки. редкая была, красивая, из самого, блять, хабаровска, в питере такую хрен где найдёшь.
хорошая кружка.
была и нет её.

анечка помнит, как всё заканчивается, она знает ;
была на таких ссорах осязаемым свидетелем, главными лицами не всегда замеченным, но на сцене всегда присутствующим. иногда за шторами, иногда под столом, иногда за дверью. стояла и даже плакать боялась, чтобы не дай бог не заметили, пальцы кусала – оттуда и пошло, наверное, вечное и неискоренимое.
у анечки был хороший папа. читал ей на ночь мифы древней греции, всегда оставлял тихонько бормотать радио – спать в тишине анечка отказывалась категорически – приносил домой вкусное и редкое, по тем временам, печенье с белым шоколадом и клюквой.
когда анечкина мама в первый раз на него замахнулась, он даже не дёрнулся, промолчал и стерпел. во второй раз поехал в травмпункт – зашивать рассечённую тяжёлой папкой бровь.
они ругались много и часто, всегда по каким-то сраным пустякам, папа всегда в обороне, а мама в нападении.
а потом анечка собралась спать, а мифов не было.
и радио не было тоже.
и папы.
мама его выжила, вытравила, выкинула. анечка за это маму ненавидела, а теперь, получается, сама такой стала. незаметно и как-то совсем неуловимо, даже захотелось в зеркало посмотреться, нет ли там старческих морщин и крупной родинки на шее, нет ли сколотого переднего зуба.
от этого захотелось плакать – прямо как в детстве, когда всё уже закончилось и все разошлись (мама – в спальню, папа – в зал, на диван, анечка – в туалет, потому что там лучше всего звукоизоляция), навзрыд, чтобы лицо изошло красными пятнами. чтобы воздуха в лёгких не оставалось.
папа нашёл себе другую – хорошую и покладистую, анюта, вон, тоже нашла.

– а что, всё хорошо, да? – вспыхивает анька, голосом дрожащим слабо управляя, – всё нормально? всё правильно? всё тебя устраивает?
даже кричать захотелось. не на себя, не на аню – на той, бедной, лица совсем нет, – а как будто бы просто на вселенную. покричать, поплакать, расцарапать себе предплечья  отросшими ногтями, в горло себе самой впиться.
анечка говорит спокойно:
– я чуть коньки не отбросила.
(одна) (без тебя)
но это между строк, это пусть для ани останется невысказанным и предполагаемым, анечка не позволила бы себе даже в минуты такой слабости признаться в том, что она в ком-то по-настоящему нуждается. и даже не в абстрактном ком-то, а в очень даже определённой ане: в её красивой улыбке, успокаивающем присутствии, в её тёплых мягких руках, да и вообще в ане. во всей.
светло понимает: вот оно как. вот как её приручили, её дикий хуёвый нрав, привязали, подчинили, обуздали. может это потому, что анечка ещё ни с кем так долго вместе не жила – мало кто выдерживал, да и сама она тоже не выдерживала, сбегала чаще всего сама и первая, по-английски, не прощаясь, c'est la vie; может это потому, что у анечки никогда не было ничего более похожего на семью, чем с аней, даже её собственная, в которой её родили и воспитывали, больше была похожа на дом сумасшедших (сначала из-за ссор, потом из-за выпивки, потом из-за бесконечных левых мужиков, стоящих в очереди к маминой постели), а тут надо же: делать друг другу чай, готовить для кого-то, встречаться после учёбы или работы в центре и ехать потом вместе домой.
хуй знает почему, на самом деле, анечка позволила этому случиться. всегда старалась не привыкать к людям, а тут смотри, так сильно, что прямо до слёз.

говорит про коньки какие-то, а сама на евстигнееву смотрит, та словно их отбросит сейчас, абсолютно и самостоятельно, судя по голосу, по похрипыванию, по тяжёлому дыханию.
анечка будто впервые замечает, впервые на аню трезвым взглядом смотрит, окидывает оценивающе, открывает было рот, чтобы начать привычно отчитывать (и тут привычно, блять, везде оно, куда ни глянь), но осекается. одёргивает себя. не её это теперь забота, ещё подумает, что светло так пытается изощрённо издеваться, про здоровье спрашивая.
а потом тяжело вздыхает.
её забота, чья же ещё. пока ещё её. даже если аня не хочет – анечке всё равно, совершенно всё равно, что она там себе подумает, думать раньше надо было. а пока сумка ещё пустая, все анечкины вещи висят в шкафу и лежат в комоде, анечкина зубная щётка стоит рядом с аниной (у ани теперь, наверняка, другая, а у светло рука не поднимается выбросить), её испачканные светлые кроссовки стоят рядом с аниными на обувной полке. пока дела обстоят так – её забота (чья же ещё).
– ты выглядишь просто ужасно, – где один нерешительный шаг в анину сторону, там и второй. главное, не подходить слишком близко, не стоять рядом, как тогда, в коридоре, когда хотелось просто забить на обиду и выведенную формулу уравнения «так_будет_лучше» и трогать-трогать-трогать, проверять, всё ли так осталось по истечению месяца, всё ли на своих местах, так ли аню ведёт от лёгких укусов за шею, так ли она отзывчиво подаётся навстречу анечкиным прикосновениям, как тогда.
когда всё было хорошо.
стоять и смотреть на аню сверху вниз тревожно и неправильно, неправильно, неправильно. слишком часто это слово в аниной голове вертится за последние двадцать четыре часа, слабенький звоночек того, что кукуха у неё поехала отчаянно и бесповоротно, крыша едет не спеша, тихо шифером шурша, дразнилка – маленький привет из несчастливого, располовиненного разводом родителей, детства.
аня ближе подходит, садится на корточки, приподнимая пятки – за такое любые гопники с района её бы наказали, потому что не по-пацански, не в цвет, но зато так удобно сидеть и можно поднять голову, чтобы смотреть в анино лицо как надо, как привычно, как комфортно и правильно.
– ты в порядке?
нет, не в порядке – анечка уже знает ответ, она может и косячит по жизни, но не совсем тупенькая. как анька может быть в порядке, когда у нее руки подрагивают и глаза запавшие. и губы – пересохшие, в тоненьких багровых корочках.
настю эту, пусть ане и незнакомую, хочется ударить ногой в живот: кем надо быть, чтобы такое не заметить, пропустить, такое допустить.
нужно быть или дурой, как анечка.
или слепой, как анина бывшая.
(и светло предпочла бы быть слепой, но боженька не угодил, обделив интеллектом и способностью к базовой человеческой эмпатии).
аня не в порядке: это видно невооружённым глазом, просто анечка как всегда старалась игнорировать всё то, что заставляло чувствовать её неспокойно, мешало её эмоциональной вендетте.
в анечкиной голове проскальзывает: «может скорую вызвать?»
ну да,
анюту в реанимацию, а её, аньку
в дурку.

[nick]анечка[/nick][status]оттенок серого[/status][icon]https://pp.userapi.com/c846121/v846121659/160da2/qv-2tiMO93M.jpg[/icon]
и если вы не живёте
то вам и не, то вам и не
то вам и не умирать
не умирать

на анин вопрос светло только головой качает; нет, не заболела, хуже – жить перестала, стала ходячим трупом без смысла и воли, много ли ей надо. на автомате ходит по делам, ходит на алковечеринки с подружками, ходит со славиком за самой вкусной шавухой (точка так и называется «вкусная шавуха», уже знакомый им повар подмигивает анечке и запихивает в их шавермы поломанные почти в мелкую пыль чипсы со сметаной и луком, которые жгут солью ранки на губах), ходит в пятёрочку за продуктами (пивом и пельменями для себя, лакшери кормом с индейкой для кота) и гулять с андреем по невскому, уворачиваясь от листовок и ростовых кукол. а в голове мысль – пора возвращаться домой, а дом пустой и тёмный, и каждый раз анечка останавливается во дворе, подслеповато щурясь отсчитывает окна, находит их балкон – выделяется внушительной кучей хлама – и ещё пять минут тупо пялится в чёрные окна, единственные на этаже, в которых не горит свет.
гриша всегда прибегает на звон ключей, как будто слышит тяжёлые анькины шаги ещё на первом этаже, хвост трубой, вьется под ногами, громко урчит.
когда-то гриши было достаточно.

– врёшь, – беззлобно шепчет анечка куда-то в анину щёку, щекотно мазнув по ней губами, непроизвольно растягивающимися в улыбке; вот она и дома она в безопасности, в аниных руках  и на аниных коленях, и можно, конечно, ненавидеть себя потом за проявленную слабость, за то, что позволила себе так открыто наслаждаться чужими прикосновениями, за то, что позволила себе вообще по ним тосковать, но это потом, это всегда можно сделать наедине с собой, чтобы не оставить случайных свидетелей. сейчас – впервые за очень долгое время заткнуть свою гордость и свободолюбие, позволить утянуть себя на коленки, дышать шумно через рот, чтобы попробовать анин запах на вкус. терпкий и цветочный, он всё ещё кажется чужим. сердце от этого болезненно замирает, пропускает пару ударов. – обманщица.
а у самой в груди морем тепло разливается, так приятно проходит волной, как на пляже – анечке вспоминается её коротенький отдых в грузии, жаркое солнце и наброшенная на плечи футболка, тогда она ещё даже не знала о существовании ани евстигнеевой, их планеты вертелись по двум совершенно разным орбитам, в двух совершенно разных даже галактиках, анечкина планета легко ступала по горячим вымощенным булыжником улицам, дни напролёт лежала в линии залива: волна мягко поднимается от пяток к затылку иголочками акупунктурными впиваясь, а потом обратно к себе схлынывает, чтобы через секунду снова – тепло и приятно, немножко щекотно.
и ведь было хорошо – одной.
точнее как, хорошо, может было плохо, но анечке не с чем сравнивать было, а теперь есть – хорошо и спокойно только тут, в аниных объятиях.
вот тебе, блять, и секс и приятное времяпровождение.
получи и распишись.

анечка и расписывается – кончиком носа по мягкой аниной коже, пальцами по предплечьям, через плотную ткань чёрной худи. а саму коротит, как поваленные столбы на линии электропередач: и от губ на мочке уха, и от рук на спине, и от этой всепрощающей бескомпромиссной нежности, которой евстигнеева с ней даже сейчас делится. в последний, наверное, раз – светло её уже всю, должно быть, высосала, ничего не оставила. надо было уходить раньше, как и планировала, после третьей проведённой вместе ночи, не оставаться в тёплой пропахшей сексом кровати, а валить к себе.
аня была бы в порядке – нашла бы себе какую-нибудь такую же милую и альтруистичную, её бы зажимала на лестничных пролётах и в кабинках для переодевания в магазинах, её бы по утрам целовала, с ней завела бы кота или собаку – хуй знает, ане наверняка было бы лучше.
и анечке было бы попроще.
хуже, но попроще. поопределённее. постабильнее. до сих пор находила бы себе секс на одну ночь, плевала бы и на пустоту в сердце и на ошеломляющее в своей силе чувство вины. потому что аня – вот она, перед анечкой, на саму себя не похожа. после стольких недель-месяцев нашла в себе силы уйти из отношений, в которой вместо агрессивного мужика – агрессивная и токсичная анечка светло, которая как паразит и пиявка присосалась к светлому пятнышку, пытаясь согреть своё вечно холодное сердце и свою вечно холодную душу.
или не нашла – вон, говорила, что ушла из квартиры, а не от ани, только вот по ощущениям всё равно её бросила, а не родные стены, её одну оставила. и сейчас тоже
хочет
одну оставить.
это звучало как прощание, тихое «я только вещи заберу», разом перечёркивающее питч про квартиру, потому что в чём разница? в чём разница, если она снова хочет уйти?
и из квартиры, и от анечки, из её, анечкиной, жизни. такое ещё хуже открытого расставания – там хотя бы можно поскандалить и покричать, выяснить отношения, разбить посуду и порвать одежду. короткий и яростный взрыв, за которым следуют недели-месяцы грусти и тупой боли, но хотя бы боли определённой, почти осязаемой, там хотя бы понятно кто с кем и по какой причине, понятно хотя бы их будущее – вернее, его отсутствие.
а тут – ледяная стена взаимного игнорирования, они вроде бы и не вместе, но и не отдельно, тянутся друг к другу тонкими бледными руками с голубыми прожилками вен и не делают шагов навстречу. так и зависают на разных полюсах в холодной неопределённости.
этой неопределённости с анечки хватит, сыта по горло. ещё одного такого месяца (а то и больше, хуй знает сколько анька теперь, при вещах, будет у насти своей шароёбиться, вернётся ли она вообще к анечке, ну или хотя бы в свою квартиру – раз уж разделяет два этих понятия) она не выдержит. да и сколько можно от проблем бегать, лучше раз и навсегда – пластырь больно отрывать только первые пять секунд, а потом остаётся просто фантомный отголосок боли.
вот и анечка тоже планирует остаться безликим фантомом в межах этой квартиры –
вся каменеет, застывает в аниных руках ледяной статуей. дышит прерывисто куда-то то ли в шею, то ли в ключицы. не хватало сейчас схватить паническую атаку от одной только мысли о том, чтобы снова бродить по этим коридорам одной, в полумраке, с синевато горящим экраном мобильника.
квартира-то до сих пор её не приняла, чёртов, мать его, замок на холме. тут водятся призраки, но не умерших, а живых, и кружась по недружелюбным комнатам аня совсем одичала, на человека перестала быть похожей. хуже всего по ночам, всегда по ночам, когда в дверных проёмах чудятся глаза и силуэты, когда в неровном свете фонаря кажется, что на их балконе кто-то курит, опершись локтями на перила. наутро оказывается, конечно, что в жестяной банке только анечкины сигареты – винстон с химозными ягодными капсулами, и не было тут никого, даже если бы очень хотелось.
– я тут одна тоже не могу, – испуганно огрызается светло, хватку на аниных руках судорожно усиливая. – плавали, знаем.

– меня это всё заебало. я тебя никуда не пущу, пока мы не поговорим. если хочешь бросить – придётся сказать в лицо.