мы с тобою не друзья, но околдованы собою
fallen mc – первые дни я был счастлив
ванечка руки раскидывает по простыне, воздевая ладони к небу, как будто на них сейчас появятся кровоточащие стигматы. вспоминает пастернаковские «объятия, раскинутые по концам креста», резко выдыхает на очередном толчке. он бы сейчас ваню ох как обнял, всего его в себя бы вобрал, будь такая возможность, слился бы. кожа к коже, кровь к крови, плоть к плоти. ванино всё – оно сейчас там, у вани другого, отдано ему в аренду на неопределённый, но очень короткий срок.
реальность перед его глазами пляшет чёрными точками, из них, часто-часто моргая, он составляет ванино лицо напротив: сначала улыбку – почти звериный оскал, потом щетину, потом глаза, длиннющие ресницы, волосы,
чувствует,
как они оба вздрагивают, когда он проводит ногой вверх по ваниной лодыжке, и от взъерошивания волосков на ногах обоих пробирает, током бьёт.
это бесполезно пытаться запомнить; это как снимать концерты на телефон – смотришь на экран вместо того, чтобы смотреть на артиста. это бесполезно пытаться запомнить, это нужно просто проживать, секунда за секундой, пусть они и смазываются в ванином сознании каруселью «с лошадками», по-настоящему ценной валютой времени для него сейчас являются вздохи: чужие и собственные, особенно ценные – перехваченные украдкой поцелуями, просто потому что так можно.
губами в губы, нет, куда-то ещё глубже.
а ваня везде, он вездесущ, многорук как шива, быстр как меркурий. он целует, и кусает, и трогает, фаллену жарко и лихорадочно, он умрёт сейчас прямо тут, если ему не перестанет быть т а к, но и умрёт, если это закончится.
граница с поэзией намечена трагедией
она намечается у ванечки рукой на шее, доступ к кислороду перекрывающей, сначала совсем немного, примеряясь, а потом больше и больше – постепенно и медленно, властно, уверенно. и ваня пугается, мелко трясет головой, руку кладёт поверх чужих – теперь уже и не знает зачем, наверное, чтобы убрать, наверное, чтобы вдохнуть, чтобы всё не плыло размытой рябью,
чтобы
чтобы что?
кончи для меня.
чтобы слабо сжать свою руку, безмолвно разрешить, дать карт-бланш – да хоть задуши прямо на этой кровати и выеби холодный труп с лиловыми пятнами от подушечек пальцев на шее, ванечке всё равно.
потому что он кончает.
он будто этого только и ждал: приказа. разрешения, хотя запрета и не было. поощрения, хотя в рамках чего оно даётся – непонятно.
ваня кончает.
задушенно всхлипывает, дёргается.
это похоже на аннигиляцию, полное прекращение существования – вот он был, а вот нет его, осталась только совокупность атомов и молекул, которые делают ваню – ваней. и это как будто самое большое чудо во вселенной, что после того, как он на эти самые атомы и молекулы распадается, они потом снова собираются в него, а не в кого-то другого.
это уже потом он дотягивается до джинсов, в кармане которых обнаруживается почти законченная пачка сигарет, у вани на прикроватной тумбочке обнаруживается зажигалка – свою фаллен так и не нашёл, ну и хуй с ней, купит себе новую или спиздит эту, что ему стоит ненароком положить её к себе.
прохладный питерский воздух врывается в комнату, когда ванечка дергает на себя оконную раму, распахивает створку настежь и свешивается вниз, насколько позволяют уперевшиеся в изголовье кровати коленки.
– охуенно у тебя тут, – говорит и сплёвывает вниз неприятное после первой затяжки послевкусие, тут же снова зажимая сигарету между губ. – но ты не расслабляйся, у меня большие планы. у тебя есть две минуты на отдых.
ванечка не соврал.
ванечка в принципе никогда не врёт.
***
ваня идёт в душ, а ванечка отправляется в путешествие по квартире, с детским любопытством оглядывает минималистичный дизайн и дотрагивается до всего, до чего дотягиваются руки. детей за такое бьют по пальцам, но ему можно, пока никто не видит.
он знает: очень часто серийные убийцы забирают у своих жертв тотемы – снимают с их ещё не остывших тел драгоценности или нижнее бельё, крадут какую-нибудь мелочёвку из дома, чтобы потом положить на полку и периодически брать руки, вспоминая.
ему такая сентиментальность была чужда;
обычно.
следов светло оставлять не любит. всегда выбрасывает исписанные цифрами номера салфетки, с кокетливо добавленными сердечками и цветочками, чтобы потом не было соблазна по ним позвонить; всегда меняет простыни, когда приводит кого-то к себе домой (к ним, со славой, домой), чтобы даже на постельном белье не оставалось никаких частичек другого, чужого человека, чтобы даже запах его легко вылетел через приоткрытую форточку; никогда не говорит свою фамилию, не делится деталями своей жизни, по которым можно было бы его найти – не требует этого и от своих визави, хотя девчонки обычно хлопают ресницами и сами выкладывают к его ногам собственную жизнь, вот, смотри, можешь стать её частью, но ванечка не хочет.
и он понимает – трофей, который он прямо сейчас планирует оставить, это как дурацкая салфетка с номером телефона, разве что без телефона. потому что в глубине души не хочется, чтобы ваня звонил, чтобы повторные, а затем и регулярные встречи, всё только усложняют. это закон жизни – чем меньше ниточек за собой оставляешь, тем менее больно их обрывать при необходимости, а необходимость в этом возникает всегда, рано или поздно.
эти ниточки ванечку ко дну тянут, даже если на проверку оказываются едва ли не лучшим сексом в его жизни.
но – шутки ради – если ваня найдёт эту фотографию, глупую фотографию, которую ванечка задумал сделать в чужой домашней фотостудии, а так, скорее всего, и произойдёт, пусть посмеётся и вспомнит. большего от него ванечка не ждёт и не требует, это не послание в духе «вот мой член, вот номер телефона, я очень жду звонка». это просто шутка. ванечка же любит шутить, правда?
это фаллен уже потом понимает, что это маленькие и миниатюрные девочки смотрятся очаровательно в мешковатых толстовках, оттягивая их вниз и прикрывая кружевное бельё, а он, взъерошенный и помятый после секса, напоминает, скорее, нахохлившегося воробья.
но зато чертовски довольного.
и хорошенько оттраханного – сытое удовольствие на лице чуть ли не гигантскими печатными буквами написано.
тело ещё неприятно ломит, когда ванечка нетвёрдой походкой приближается к фотоаппарату, установленному на штативе – он гигантский, какой-то совершенно навороченный, стоит, наверное, целое блядское состояние. ванечка со славой на такие деньги наверняка месяца четыре жить могут, включая коммуналку – в горле встаёт неприятный и очень жгучий завистливый комок, это же в какой семье нужно родиться, кем нужно работать, чтобы и хата в центре петербурга (даже если съёмка, наверняка тысяч восемь без коммуналки за аренду), и шмотки модные, и фотоаппарат размером с ванину голову, а там же ещё и свет, и примочки всякие, и объективов дофига, и колонка jbl'овская, фирменная, нахально подмигивает с полки логотипом. почему-то кому-то вот так, а кому-то как ванечка, чтобы хата с другом напополам где-то в запетербуржских ебенях, куда даже убер боится заезжать? так-то ваня не завистливый, ему чисто похуям, кто там и во что одевается и куда на отдых летает, но вот корм гришеньке хотелось бы получше, да и вообще. прикольно, наверное, в качестве исключения.
ваня дотрагивается до кнопки включения, осторожно и как-то даже боязливо водит пальцем по чистому экрану, оставляя за собой инкриминирующие разводы. меню – настройки съёмки – таймер – десять секунд.
вспышка.
ванечка удовлетворённо щёлкает языком, стягивает с себя толстовку на пути к ванной комнате, бросает её на пол где-то там, по пути, бесцеремонно и без стука врывается в комнату, лезет под душ, холодные руки кладёт на ванины мокрые и горячие от воды бёдра.
строго заявляет:
– воду надо экономить, иван. планета в опасности.
***
слава сонный и взъерошенный, на щеке красный след от смятой наволочки – отсвечивает даже в полумраке комнаты тёмным пятном, и ванечка подходит всего на секунду: столкнуться кулаками.
карелин принюхивается, втягивает носом воздух и морщится:
– ты пахнешь сексом.
– конечно я пахну сексом, ты думал мы там радикальное сомнение декарта обсуждали?
– я думал ты вернёшься завтра.
ванечка улыбается:
– сейчас четыре утра.
он всегда возвращается.
