куча душных мыслей в моей голове и
я здесь для того, чтобы её проветрить.

teeraps - ты не знаешь

хайп. хайп. хайп.
мирон ведь действительно расхайпил гнойного - смотри, тут и там примелькалось его лицо; до урганта слава пока не дошел, но до каналов второго эшелона - пожалуйста. дешевая популярность, которую славик втайне ждал, принесена ему на блюдечке вместе с короной и ключами от рурэпа. чего он не отнял (а мирон сам бы и не отдал никогда) - заоблачную самооценку. скинул с пьедестала, но не с олимпа.
впереди ведь - ха! - олимпийский с ледовым.
выкладка перед десятками тысяч людей, которым уже не соврешь с больших экранов.
очередной чекпойнт в карьере. все это случится с ним, а пока: он запирается в студии и пишет биполярочку, требуя у порчи бит. первый подгон за охуительно долгое время - красные внутренности, наизнанку вывернутое тело, возврат во времена, когда пришлось оставить оксфорд на год и собирать себя по кускам.
чтобы переварить эти куски, нужно хорошенько их просолить. слезками малолетних фанаток, не иначе. а лучше - потом и кровью главной фанаточки, пыл которой так и не был в должной мере охлажден.
надо бы поддать ледяной водицы.

///

большой плюс семнашки в том, что тут можно спрятаться, оставаясь на самом виду. вместо рубашек сегодня - черный балахон с оскалом охры, схватил с кресла не глядя. подходит шмотка не очень хорошо, ваня ощутимо крупнее, зато можно надвинуть капюшон до середины лица - побыть кем-то другим. тем, в кого превращается ваня, когда забирается на сцену и стоит прямо за спиной. тем, кого он сбрасывает вместе с одеждой в гримерке мирона после концерта. становится старым-добрым ванькой, ерошит разноцветные пряди и уходит куда-то в темноту - курить, думать, клеить телочек - делать все эти ванькинские дела.
а потом забывает, где бросил вещи. а мирон прячется - или делает вид, что прячется, закидывает в себя залпом три трехслойных шота, душный перегар снюхивает с рукава вместе с запахом рудбоя.
опьянение обычно накатывает волнами, начиная от самой тихой - едва оторвавшейся от скал, которая утихает у самого берега. но сегодня накрывает сразу - становится жарко и в капюшоне, и с завернутыми рукавами, звуки становятся сильнее и ярче, но дышится тяжелее.
это и становится главным фактором во внутренней борьбы нежелания двигаться и возможности упасть в обморок от нехватки кислорода.
его почти не шатает (хватает легкой опоры в виде стальных перил), когда он выходит продышаться сиплым петербургским воздухом.
и оказывается в неоне.

неон делает лучше в буквальном смысле всё.
фотографии вани, проявленные сигаретным дымом (иначе - уже не ваня), наполнены атмосферой американской глубинки. по лицам расплываются лиловые блики с витрин закрытых в поздний час парикмахерских, надписи над дверью мотелей "vacant" мерцают, время от времени перегорает какая-нибудь очевидно ненужная буква.
в поздний час ровно так же выглядит изнанка лиговского - наполненная неестественными цветами, тихими зудящими звуками электричества, щелчками колесиков зажигалок, пьяными смешками. лицо мирона мертвенно-бледное, кислотно-зеленый высвечивает скулы, падает на кончик клюва - окси выглядит воскресшим из мертвых. только у зомби есть цель - жрать мозги тех, чье сердце все еще перекачивает кровь. у мирона высшее предназначение - жрать собственные мозги. топить голову, осыпать мозги алкоголем, прочая декадентская риторика - как тебе больше нравится?
один раз он уже проебался с литературными отсылками и вряд ли скоро это забудет, поэтому тут и остановимся.
внутри себя он давно ведет диалог - то ли с реальным собеседником, то ли с вымышленным персонажем, но подсознание отвечает ему шизофазически-бессвязно, остается больше вопросов, чем ответов.
ответить не может ни ваня, ни порчи, ни илюха, ни кто-то еще, ошивающийся поблизости.
кажется, что в такое время на улице должно быть полно людей - но в будни тут не слишком много желающих надраться. федоров решает немного пройтись - все контролирует, не отходит далеко от кирпичной стены, пальцами татуированными ведет по кладке, обводит рукописные наскальные надписи - и тут на него из дверей какого-то четвертого по счету бара кто-то кулем вываливается. какая-то до безобразия вежливая сука, которая едва не сносит своей тушей.

- бля, мэн. - начинает мирон добродушно-примирительно, хотя интонация чувака как будто знакома. да они все тут свои, это питер, детка - плюнь в канал грибоедова, а попадешь в знакомого. но стоит только немного присмотреться, увидеть затертые рукава куртки, большие лапищи, которые из них торчат неловко - и становится очень странно и почему-то забавно. мирон чувствует, как, начиная с пяток, по нему ползет длинная цепь мурашек, хотя еще секунду назад было жарко, будто в адской печи.
он медленно поворачивается к парню всем корпусом, складывает на груди руки, снова не зная, куда их деть кроме как на затылок парнише напротив.
медленно и (насколько возможно) отчетливо выговаривает:
- серьезно, бля? - и начинает нервно смеяться, шмыгая длинным носом.

- я нихуя не верю в совпадения, гнойный. - как и на баттле, он тянется рукой вперед - ну пожалуйста, один шаг, только вот схватиться бы, спастись бы, а. но - переводит это неловкое движение во взмах рукой, утирает рукавом верхнюю губу, над которой выступили капли пота. а после вскидывает подбородок - резко, до короткого прострела в верхних позвонках, видит в масляных зрачках славы свое отражение.
отставленным средним пальцем нетвердо тычет карелину почти в самое лицо секунд пять и снова начинает пялиться.

а теперь
не моргай.

это не страсть, тут ярости больше
польские ручки, блять, я раздел польшу
мы рвем друг друга на куски, как волки оленят
боже, храни королеву от меня.
loqiemean - королева

гнойный задает вопрос, и мирон тут же отвечает:
- знаешь, я… - и осекается, потому что готов был ответить честно, как на духу все выложить, пуститься в один из тех пьяных экзистенциальных диспутов, которые начинаются на чужих кухнях в четвертом часу ночи: о бытии и времени, роке и фатуме. но даже подмутненным разумом федоров вдруг допер, что они тут не будут за жизнь тереть.

ситуация, в которой они сейчас оказываются – пьяная, стремноватая, тошнотворно-киношная – полностью отписывает их отношения и является своего рода маркером, ядрено-желтым цветом выделяющим «оксимирон+гнойный» из большого рурэпного полотна.
есть персонажи. мирон их по типажам мог бы разложить, но все и так понятно – и ему, и славе – он по глазам это видит, по кошачьему прищуру, по радужке, в отсветах фонаря бликующей и возбужденно блестящей. на баттле слава много улыбался, пока окси читал свои раунды и охуевше трогал его плечи, руки, волосы. особенно хорошо получилось с волосами – лицо славы оказалось так близко, федоров все нотки его аромата прочувствовал – от нагретого, вспотевшего тела до какого-то очень своего славинского запаха. и сейчас что-то такое врывается в ноздри, чуть смешивается с этанолом, становится прянее. и приятнее.
слава снова очень близко.
очень – это недостаточно.

мирон дергает себя за рукава, опуская их до середины ладоней, вскидывает выше подбородок, почти до судороги в верхних позвонках. ничего сейчас не мешает ему уйти, мирных опций, в общем-то, много – вернуться в бар и продолжить пить, попросить кого-то приехать или вызвать такси до квартиры.
но федоров сознательно стоит, преодолевая силу земного притяжения, которая его сейчас манит с нечеловеческой силой – хочется просто свернуться калачиком и лежать, щекой упираясь в стылую болотистую почву. он продлевает секунды наедине со славой – вокруг вдруг становится так тихо, словно весь мир сосредоточен только в них, живет ими.
как будто в оксимироновской вселенной бывает иначе.

сейчас эта вселенная с кучей хаотически движущихся галактик и черных дыр медленно притягивается ко вселенной гнойного. федоров не отдает этому отчета – он редко выпивает в последнее время, а вот так, до злого опьянения с туманом в глазах, вообще давно не надирался. он думает о том, что это их третья встреча – бог троицу любит, и этот их тет-а-тет должен стать последним.
иначе придется пересмотреть свои взгляды относительно всякой эзотерики.
если честно и без кривляний, то мирону со славой очень хочется говорить. пусть он и проиграл баттл (попросту слил, сделал славе приятный подарок), но он искренне им наслаждался. наслаждался славой. дико злился на себя, нервничал, распускал руки – если составлять список всех грешков, то этого часа хватит, чтобы отправить его в христианский ад, где для пидоров топится свой отдельный котел.
сейчас, чуть приоткрыв губы, мирон внимательно наблюдает за дымом, выходящим из сигареты – это у славы тоже выходит как-то особенно. обычно ванька находит эстетику в таких вещах – ловит кадры, когда этого не ждешь, и выходит лучше всего, визуализирует эмоции, проявляет скопившиеся в подсознании негативы. сейчас федоров понимает его. очень странно, что при таких обстоятельствах (и пялится он, наверное, очень долго, так что приходится тряхнуть головой, скинуть наваждение).
о чем ты, блядь, вообще думаешь? 
- какой ты злопамятный оказался. – федоров хрустит шеей, потирает через плотную ткань ключицу – от не очень удобной позы все быстро затекает, хули славке-то, только взгляд немного опустить и все, а тут приходится столько мышц задействовать, чтобы морду его держать в поле зрения (это очень важно сейчас).
- я вот и половину той хуйни не помню, которую ты про меня говорил и писал за столько лет. – это полуправда, самое важное – а именно частоту и регулярность упоминаний – мирон помнит. – да еще и на баттле душу отвел, доволен собой, слав, а?
будь мирон на славином месте – его бы жутко бесило, что мирон ничуть не осознает себя и не считает проигравшим, потому что там, тогда – да и сейчас – дело не в счете и не в голосах блоггеров и комиков, а в том, что у него была площадка для месседжа, которую он использовал так, как хотел. использовал всех, от сани до чейни и, конечно, славы.
попользовал девочку и бросил.

окси тоже хочется затянуться, но он прекрасно ощущает свои пределы – доза никотина по нему здорово долбанет, точно уж кулем свалит его не слишком крепкое тело к ногам победителя, и вот это будет уже совсем некрасиво. мирон мысленно себе плюсик ставит за решение одеться в ванькину одежду, которая для него овер-оверсайз – проходящие мимо (а жизнь в питере все-таки циркулирует) на них внимания не обращают, ну, перепили чуваки и перепили. пока рожи друг другу не чистят – все хорошо.
ему достаются крохи пассивного курения (так даже слаще – дым выходит из славиных легких), немного глумливый взгляд (может, он просто додумывает) и режущее, просто испепеляющее желание дотронуться. как тогда. как хотелось.

сейчас слава докурит и свалит, думает мирон с легким разочарованием, облизывая пересохшие губы.
и быстро – пока не передумал – пережимает запястье славы двумя пальцами. совсем взять в кольцо не получается, вырос деточка на радость маме, поэтому мирон добавляет остальные пальцы – ладонь становится мокрой в секунду, снова откуда-то берется блядское волнение, но держит он крепко. так, что плоскогубцами хер расцепишь. секунду, две, три.
улыбается нечеловечески широко, точь-в-точь как монстр с оскала на худи, чуть привстает на цыпочки, шепчет куда-то в пространство перед ухом:
- я твой видос с дудем смотрел на днях. ты говорил, что приятно.
если слава ему ебнет, это тоже будет не очень плохо, здоровая такая реакция пьяной мужской особи.
по нему же видно – давно хочет.
мирон тоже.

а я недавно бросил в печку все свои тетрадки.
видишь пепел? там словечки в стройном беспорядке.

монеточка - нимфоманка

а началось все с прикосновения, точнее - с желания прикоснуться.
было оно зудящим, нестерпимым, как кость, вставшая поперек горла, как подсыхающая коркой рана - коснуться, схватить, почесать, хоть что-нибудь, чтобы это ослабить, это желание, вредное, как инстинкт.
желаниям надо следовать - и так мирон коснулся славу в первый раз из тех пятидесяти шести.
он не знает, какие блядские предохранители держали его на тонких нейронных нитях - в шаге от падения, от глупости, когда до лица напротив оставалось меньше расстояния ладони. часы тренировок сделали речь чистой и довели до автоматизма. гнойный, конечно, был лучше по читке на голову, был резче, жестче и баттловее, но думал окси не об этом.
а больше о запахе, потому что ноздри под веществами плыли, до чувствительной слизистой доносился мускусный славин запах, и было это охуенно. болезненно хорошо, как с трудом вырванный оргазм.
даже слава, кажется, ничего не заметил и не заподозрил. очень, говорит, блядь, приятно. как будто этим мирон не свою жажду глушил, а ему одолжение сделал.
и тогда-то предохранители и сорвало.
все бы устаканилось - ему сейчас надо про одну арабо-американскую морду думать, а не про славянско-антихайповскую, но первая - она там, в каких-то едва ощутимых временных пределах, окси все равно все сделает заебись, допрокрастинируется до финальной точки и выдаст очередной шедевр - теперь на инглише. а вторая - вот она, совершенно случайно оказалась поблизости. в такое, блядь, нужное время и в нужном месте.
на баттле каждое прикосновение отдавалось жаром, под лампами было невыносимо душно, ничего не спасало - и кожа пропитывалась чужим потом, через расстояния, поры - и все те же прикосновения.
а сейчас держать славу за запястье хваткой акульей, целовать его - все равно что схватить высоковольтный провод. короткие уколы в кончики пальцев и холодок под диафрагмой. и полное, бесповоротное охуевание каждым атомом. но это потом.

он все еще не уверен, что ему не собираются бить ебало, когда рука славы ложится под подбородок - он как будто фиксирует челюсть, чтобы ударить поточнее и побольнее. мирон решает, что не будет закрывать глаза - лучше пусть ему прилетит так, чем стоять и ждать хука в челюсть с сомкнутыми веками. мурашки бегут по плечам под толстовкой, мирон не успевает поежиться - но глаза закрывает.
на автомате.
и подается вперед тоже на автомате, чуть на цыпочки, чтобы удобнее было: он так с ваней целовался, очень-очень давно, при схожих нелепых и пьяных обстоятельствах, и тогда это не значило ничего. тоже был неон, и промилле в крови, и ноги немного подкашивались, и одиноко было. ветер дул такой же питерский, и было это где-то в глубоком спальнике, кажется, на дыбенко, прямо под гул трамвая по путям.
а сейчас они почти в самом сердце питера, его осовременной части, он целует славу карелина - сначала технично, потому что не может понять, что это за самоубийственный способ свести счеты такой - когда и палач, и жертва гибнут вместе, валятся в блядскую пропасть кубарем, не расцепив рук.
или языков.
потом распробует полные, сладкие славкины губы, инициативу у него отбирает, укусив с оттяжкой за нижнюю губу. гнойный не отстраняется, и тогда мирон скользит языком по его нёбу, забыв дышать своим еврейским носом, целуется до полной нехватки воздуха. он пропускает между указательным и большим пальцем пряди славиных волос - точно знает, что не выпустит, пока его не отпустит эта дурь, на них обоих напавшая.
инициатору - то есть, славке - приходится смириться с другим ритмом, с новой грамотой, которой оксимирон его обучает - он проталкивает язык глубоко, почти до рвотного рефлекса, сталкивается передними зубами - и это на какую-то секунду неприятно, но потом охуительно горячо, язык движется поступательно, забирая у славы любую возможность вздохнуть полной грудью, опомниться.
мирон в перерывах между поцелуями открывает глаза - и зрачками в зрачки передает сигнал, выдает ресницами настоящую азбуку морзе - он уже совсем не в себе и становится еще пьянее, чем было до того. у славы слишком горячий и влажный рот, это могло бы быть неаппетитно - но не в случае со славой, он в реальности еще лучше, чем в мироновских душных фантазиях.
и мирону охренительно хорошо. он совсем забывается - и самоконтроль идет нахуй, перебирается тусить обратно в кеннинг-таун, а он становится идущим на поводу у своих желаний подростком - уже почти висит на славе, не в волосы ему впился, а полноценно обнимает вокруг шеи локтями. он вообще не подозревает сейчас, как они выглядят со стороны - благо, нет желающих поглазеть.

в конце концов из скорлупы выбирается здравый смысл и дает по шарам, вправляя их на место.
мирон отскакивает от славы на безопасных два шага, прямо под электрический уличный фонарь.
что. за. нахуй.
как и всегда в таких ситуациях, в голову лезет всякий бред - например, заголовок заметки на the flow завтра, видео с многомиллионными просмотрами, сенсации и разоблачения. это та еще поебень, но в первую очередь мирон думает не о себе-человеке, а о себе-медийной персоне, и том, как это может аукнуться. уж лучше наручниками к батарее и ботинками по почкам - у славы наверняка такие есть, с тяжелой подошвой и шипами.
кажется, в таких случаях что-то говорят.
да и вообще, словами обычно дела решаются.
- блядь. - он кашляет, так и не восстановив дыхательный ритм после того, как выебал языком рот славы кпсс, шмыгает носом, неловко переминается с ноги на ногу - вроде нервничает, а вроде и нет. слишком тихо. - я был уверен, что ты мне уебешь. а ты...

и теперь - теперь - целовать славу хочется намного сильнее, чем раньше. и не только целовать. возбуждение не отпускает, прорываясь через пьяное осознание действительности, внизу живота - спазм и начавший твердеть член.
даже для андеграунда делать такие культбиты - дикий зашквар. но мирон не хочет заранее обнадеживать себя. он просто охуевает перманентно, пытается прочитать эмоции славы на лице - но в глаза ему смотреть не может. он перекатывает какой-то камушек носками кед и смотрит то в пространство перед собой, то на славу мельком - эмоций так много, что их сейчас не разделить даже на полутона, все смешалось в один гнойный ком. столько всего можно испытывать только к славе. впервые все запутывается так, что от момента ведут не два проводка, как на пластидной взрывчатке - а просто дохуя.
и какой не перережешь - разорвет.

кто-то из двоих должен оказаться храбрее.
слава, пожалуйста,
пусть сегодня это будет дракон.

погружение - были и нет,
пузырики вверх,
длинный след,
счастливый билет,
все ниже, смелей.

оxxxymiron – погружение

федорова очень быстро переебывает - но не горькой, слабо заметной жалостью к себе, которая вынуждается тянуться к крупным губам славы, не сильным опьянением, которое запутывает его координацию очень опасно и бескомпромиссно. ему сейчас точно нужна опора, чтобы стоять прямо, ведь внутренний стержень подломан, но дело не в этом.
мирона переебывает чужой близостью, тем, что это слава; какой он отзывчивый, податливый, удобный - всему этому не находится места в привычном образе гнойного, но мирону от этого вдвойне хорошо. это вполне может быть иллюзией, спланированным ходом, побочным эффектом от приема лития, который очень херово сочетается с алкоголем -
а мирон сквозь его пальцы собственное сердце чувствует.
других объяснений ему не надо, он не пускается в категории взаимности - просто не хочет потом разувериться.
эти скомканные пубертатные лизания, клацанье зубов, неудобные языки - приноровятся, когда протрезвеют, думает мирон - все это очень важно и восхитительно приятно сейчас. завтра - армагеддон, десять египетских казней, чума и хаос, будь, что будет.
чувство сворачивается внутри лисом, пушистым и теплым. слава рядом, а завтра - ему еще нужно случиться.

- хорошо, слав. - мирон отвечает примирительно. шмыгает носом, чувствуя каждой клеточкой прикосновения к своей коже, своему нутру, своему лицу, ему спокойно; вместе со славиными руками приходит какой-то комфорт, равновесие сраного биполярного маятника. - я не буду.
ему нравится это ощущение.
сопротивляться ему совсем не хочется, и эту свою китчевую чушь нести не хочется, и думать - думать тоже, слава же попросил не думать, слава же так сказал.
это не то, что вернулся домой, но чувство схожее - покой и принятие теплоты, ощущение, что смотришь в запотевшее зеркало, которое твои черты размазало - но за ними ты, или кто-то, на тебя очень похожий, умом и душой родной, пусть и другой. к нему тянет пуповиной, есть больше, чем семья, а есть это -
ему не хочется придумывать название, сейчас все слишком сюрреалистично, это больше похоже на слабость, на сраное бульварное клише - лед и пламя, черное и белое, рыцарь и пастушка, блядь.
мирон его не замечает, не знает, не воспринимает его творчество -
читает твиттер, смотрит интервью, трогает, сука, как только появилась возможность, тычет в грудь, щупает вихры, обнимает за плечи.
если нельзя понять, нужно чувствовать, и на уровне химии у них все прекрасно, и запах мирону терпко щекочет ноздри, и тело славкино, его тепло и руки нежат. он понимает, что и дальше, в иных физических проявлениях, все у них получится ладно и хорошо, и эта мысль пробивает горячей волной от низа живота до порозовевших от выпитого щек.
мирон ждет чего-то резкого, но слава удивительно бережный.
федорову бы поверить, что он видит не гнойного сейчас, а все больше славу - но так далеко влезать не хочется, что есть какой-то слава, который другой и не похож ни на одну из своих личностей. мирон не знает, стоит ли им знакомиться, и хорошо - он обещал, что думать не будет.

мирон пьян, пьян и каким-то дальним, внутренним умом, своим супер-эго только догоняет, что чувствует на самом деле, что ему нужно бы сейчас чувствовать. от этого "могут-увидеть-ну-пиздец", предохранительного, рационального, бросает лавиной в "трогать-ласкать-целовать", в желание пробежаться пальцами вдоль всего крупного, нескладного тела, влезть под все слои ткани, к плоти, ощутить ее кожа к коже.
он чуть жмурится, прикрывает объемные ресницы, неосознанно, волей не разума, а слабого тела, льнет к славиным рукам, подается, как котенок, на прикосновения.
а потом смотрит - очень серьезно, насколько может сфокусироваться.
будет ли еще такой шанс?
рядом, вдвоем, послушать дыхание - наедине друг с другом, без камер и толпы, без любого, перед кем придется играть в безразличие.   
мирон вспоминает вдруг - приду охладить пыл, а выходит все в точности до наоборот, и как его так занесло?
он очень медленно, очень... аккуратно, как будто безмолвно спрашивая разрешение, кладет ладонь татуированную славе на шею. мелкие искры щетины на подбородке оказываются под большим пальцем, указательный - почти у уголка губ, дрожит яремная вена.
федоров не двигается совсем, не моргает даже - только веки немного подрагивают, пальцами аккуратно разглаживает кожу на славиной шее и чуть-чуть уходит низ, к кадыку, пережимая так, чтобы не туго, но чувствительно. мирон не может не смотреть туда - он перестает изучать славино лицо, а переводит взгляд на собственную руку, на которой ходят ходуном лучики пястных костей. и трогают, трогают, трогают, большой палец дважды без усилия вычерчивает контуры кадыка, сбивая славкино дыхание.
мирон не думает.
он пьяно ухмыляется, до скрежета стиснув зубы, секунду колеблется и тянется вперед. обветренные губы облизывает, широким движением языка, нарочито медленно, вкус до деталей запоминая, он проходится по шее гнойного, чтобы и соль, и пепел, и собственный славин запах собрать - и утыкается носом в излучину над ключицей. его совсем развозит от нахлынувшего, член твердо стоит, несмотря на опьянение. осторожно мирон продолжает гладить кожу на чужой шее - одними кончиками, больше щекотно, а самому аж фаланги сводит, так хорошо.
он так пьян, что и плечо славино проспиртовывает, что-то бормочет куда-то в славу, как молитву читает - может, это какое-то заклинание, иди со мной, я тебя привязал.
- слава, слава. - зовет пьяненько, протяжно, чуть громче, чем нужно для пустынной питерской ночи. - п-поцелуй меня еще раз, пожалуйста.

толмачи тут не переведут моих фраз
не амур близорук, демиург - пидорас

oxxxymiron - волапюк

удовольствие, с которым мирон целовал славу, было осязяемым, синестетическим; перед глазами мелькали всполохи разного цвета, славин рот пах горькими маками. его кожа под пальцами плавилась и тянулась, как нагретый воск. это ощущалось правильно и интимно, федоров вздрогнул, когда слава прошелся пальцами по его телу - податься бы вперед, к этим сильным рукам, все ему позволить, как того хочет возбужденное туловище.
он ощущал полную расслабленность всех мышц, желеобразную кашицу вместо мозгов, какую-то инертную, магнетическую силу, с которой его к славику тянуло. карелин на шаг отступил - мирону пришлось этот шаг к нему сделать, он славу взглядом выглаживал - покусанные славкины губы выглядели охуительно сексуально.
но когда мирон хоть на секунду пытался представить ситуацию снаружи - получался полный пиздец, даже сформировать это в устное повествование было невозможно, даже в блядское сообщение для вани, к которому он собирался заглянуть завтра.
само это "завтра" было не больше, чем категорией космоса.
получалось, что ему нужно сказать, осмыслить, принять - мы сосались с гнойным в переулке, и у меня стоял так, как будто мне снова пятнадцать. звучит хуже, чем фанфик.
и все же это по-прежнему казалось естественным, потому что это было взаимно - он видел раскосые глаза славкины так близко, как до этого только на баттле, где мирона и замкнуло. да так, что захотелось все это - трогать, пот пальцами собирать, захотелось сдаться и сказать - бери, все мое - твое, только отпусти, пожалуйста.
услышь меня и вытащи из омута.
сейчас ему тоже бы хотелось попросить у славы кое-что, но другое - но даже бухой янович этого не сделает.
губам становится холодно.
он слушает славу, который, как мирону кажется, слишком быстро говорит, и несколько секунд молчит, осмысливая сказанное, а не размышляя, что ему делать - на это его уже не хватит сегодня.
славке и оставалось только, что взять его за руку и повести за собой - в подворотню, в подъезд чужой, к себе в хату, да хоть в какую-нибудь ночлежку. но он совершил ту же ошибку, что и орфей, спустившийся в подземное царство за своей эвридикой. ему недоставало веры: в себя, в мироздание, в мирона яновича федорова, хуй знает, во что еще.
и этот вопрос веры все и определил. расчертил водораздел, за которым не было видно горизонта. вот тут они еще целовались, а тут - ледяной ком внутри.
веры в конечном счете не хватило им обоим. встреча сегодня не была простым совпадением, а стала лишь закономерным продолжением их странной истории; эта ночная встреча, эти прикосновения, от которых мирон основательно возбудился (и на пару мгновением прижался им к славиному бедру, просто потому, что мог и хотел), и выражение лица славы, которого он не видел у того никогда.
да хули тут, на мирона вообще мало кто смотрит именно так, внутренним зрением. от этого даже пальцы на ногах поджались сами собой. он видел разное, и фанатскую влюбленность в огромных блестящих глазах сосущих ему девочек, и темное море из радужки у забывших себя сильных и независимых дев. а вот так - ну кто на него смотрел еще так?

но ситуацию и решений, принятых спонтанно, это изменить не могло. мирон покачал головой - невесело, будто под принуждением невидимой силы - убрал руки в широкий карман худи на животе и выдохнул сиплое, не своим голосом:
- такси вызови, я домой поеду.
эта... забота, наверное, лучше так это определить, почесалась в диафрагму нехорошо и недобро. если бы мирона спросили об этом потом - на трезвую голову, с полным осознанием - он бы сказал, наверное, что испугался. не того, что может произойти, он знал, что не произойдет ничего, что он не захочет, а этого внезапно открывшегося доверия.
лондон научил таких вещей избегать, их было так мало в этом списке - охра, порчи, илья, что гнойный, как неизвестная переменная, вызывал вопросы.
мирону показалось, что он слышал звук, с которым что-то оборвалось. но рассуждать было некогда; вряд ли его собирались уговаривать, вернуться назад он не мог и не хотел, тишина, вокруг сомкнувшаяся, давила. он не смел сделать ни шага больше к славе. он нащупал эту сладкую точку бифуркации на его шее, к которой хотелось вернуться, зарыться в нее носом - и сам от нее отказался.
он делал это и для славы тоже.
нарушив данное славику обещание, мирон думал, думал, сука, мысли больно жалили, скользкие, как морские медузы, переругивался с собой, пока ждал машину и вытаптывал в дорожной пыли узор.
молчал, конечно же, блядь, молчал, а что ему еще говорить? телефончиками обменяемся? если что, пиши в директ? теперь ты адрес знаешь, приезжай, как будет время?

мирон пропускает взглядом несколько машин, замирая каждый раз при взгляде на номер, но нужная приезжает все равно, и надо бы что-то сказать прощальное, но кожа от славиных пальцев горит, и это с ним и будет - и домой, в негретую человеком квартиру, мирон это тоже повезет.
слава, слава.
- слава. - дважды мирон произносит про себя мысленно, а потом решает вслух. он делает два нетвердых шага к дороге, из-за под ставшего уже родным фонаря-свидетеля, но оборачивается. - я... спасибо, в общем.
мирон чувствует себя как забытым в очереди в супермаркете, и сколько бы он не вертел головой, никого из взрослых не было рядом. а славу - он сам же руку оттолкнул, кто ему теперь поможет?
но это что-то кармическое, один и в пустой квартире, слава-слава, дельфийский оракул, все проницательно узнал, угадал. от этого что-то еще сильнее сжалось между ребрами, до хруста, с которым снежная королева забрала сердце кая.

только тут не было никого, кроме них со славой.
значит, и сердце где-то поблизости теперь.